Мой дом – моя крепость. Как-то так говорят, да? Мой дом в таком случае на крепость не тянет – так, порубежная крепостица с поросшими мхом контрфорсами, заклеенными скотчем бойницами, осыпающейся кладкой, покосившемся донжоном и сломанным домофоном на воротах. Возвышается этот форт во все свои пять этажей практически в самом центре города – на Лесном проспекте. Не слишком гордо возвышается, в компании десятков точно таких же защитных сооружений. Бьется в тревожной дрожи при приближении трамвая и траурно гремит листами кровли, если ветер сильный.
В прошлом веке вокруг Лесной ударно чадил трубами целый промышленный район, о чем свидетельствуют многочисленные следы уже почти археологического толка. Предыдущая, более развитая цивилизация оставила после себя кирпичные остовы котельных, заводов и цехов в узнаваемом конструктивистском и пост-конструктивистском стиле. Безжалостно разграбленные пришедшими на смену советскому человеку варварами–капиталистами смотрят они пустыми глазницами битых окон на торжество рыночной экономики. Кто-то из них приспособился – мимикрировал под магазин или складское помещение и теперь стыдливо прячет под тяжелыми навесами вывески «Открыто» или «Метизы». Кому-то посчастливилось остаться на своей роли – по-прежнему служить делу промышленности, но уже в частных руках. Таких, правда, единицы. Но в большинстве своем мертвы эти здания. Мертвы и никогда уже не оживут.
Однако, пока они были живы, жизнь пульсировала и вокруг – в отнюдь не броуновском движении. Четкая, упорядоченная, она упорядочивала и окружающую реальность, превращая ее в экономический рост, перспективы и новую жизнь. И эту новую жизнь нужно было где-то селить – под открытым небом она, обычно, едва теплится. Так в середине тридцатых годов прошлого века возник целый рабочий район – сплошь пятиэтажки, корпусами. Говоря по чести, это не более чем правдоподобное предположение: ну для чего еще вокруг заводов и фабрик мог возникнуть многодомный район, который не может похвастать ни архитектурой, ни удобством планировок – в этих домах нет горячей воды и ванной комнаты, ни монументальностью и надежностью? Только для размещения рабочих семей, на мой взгляд. А что до всеобщей трехкомнатности – так наверняка коллективно селились. И особой эстетики в помещении не создавали: во время ремонта, продравшись через несколько слоев обоев и газет, я обнаружил первичный декор – обычную казенную синюю краску, нанесенную поверх древней штукатурки. Едва ли там жила номенклатура.
Так или иначе, довоенный период в истории этих домов – штука спорная. Отец мой, например, уверен, что под одной из половиц запрятаны сокровища последних петербургских буржуев – больно уж странно она лежит. Остальные держатся, будто их вчера приколотили, а эта – шатается, скрипит, норовит приподняться. Так мы под нее и не заглянули до сих пор. В конце концов, если там и впрямь клад, то никуда он не денется. Посмотрим, будет время. Мало ли, кто там жил. Однако же, общего настроения – аскетизма и тревожной одинаковости – у домов не отнять. Что было с ними в тридцатых, спросить не у кого. А вот что было с ними дальше – очень даже известно.
Война дома, видать, не тронула – хоть на одном из них и сохранилась надпись «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Как стояли, так и стоят.
Изменились жильцы – на смену (предположительно) рабочим пришли не только рабочие: государство выделяло жилье специалистам, и комнатухи начали обживать врачи, учителя. Поколения сменялись – сменялись и хозяева. Кто-то – видимо, под счастливой звездой родившийся – наконец-то становился очередным участником программы расселения и переезжал в свои законные хрущевки, а потом и в брежневки. Кто-то – видимо, менее расторопный – все больше и больше зарастал мхом вместе со своей комнатой. Или менялся жильем. Именно так одна из комнат досталась моей матери – в обмен на однушку в Красногородске.
Затем Советский Союз развалился. И рабочие полукоммунальные трешки начали переходить в частную собственность. Жильцы снова начали меняться – кто-то приватизировал свои квадраты, сдавал их или выводил на рынок вторички. С попеременной успешностью. Кто-то просто бросал жилье. Кто-то расставался со своими каморками под убедительными аргументами крепнувшей местной диаспоры гостей из ближнего зарубежья – их теперь во дворе много. А кто-то, попав под жернова светлых исторических перемен, спивался, снюхивался и скалывался. Зачем рынку лишний инженер или филолог? Рынку нужны продавцы.
Историческую канву в этом наблюдении я привожу не просто так. Каждый старый дом имеет если не душу, то некое ее подобие – особую идентичность, образованную всеми годами, которые дом простоял, и всеми жильцами, которым давал крышу над головой. Именно старый – новые пока еще стерильны.
Так многокомнатные коммуналки обычно имеют горестный и мрачный облик – сколько ламп там не зажги. В них почти всегда грязно – именно на уровне ощущений, сколько не мой, сколько не мети, чище не станет. В них дух безысходности – они под стать людям, которые живут там с незапамятных времен и умирают несчастными. Какие-то из них отдают творческой натурой – в них хорошо писать минорную музыку и модернистские романы, чтобы в конце герой умер. А какие-то из них завалены пустой тарой или шприцами – без всякого намека на искусство.
Хрущевки же и брежневки вызывают ощущение суетности, скорого переезда. Они тесны. Они нужны для того, чтобы переночевать и бежать дальше. А мебель в них почти всегда – от старых хозяев. Там не задерживались. И чувства разложения в таких домах нет – в них ничего постоянного, кроме шкафов, дивана и метража. Обычно в них живут люди, работающие над улучшением своих жилищных условий. Или слишком медлящие с их улучшением.
Мой дом не попадает ни в ту, ни в другую категорию. Он не суетен – я живу в нем уже много лет, намереваясь его однажды покинуть, и столько же наблюдаю соседей, которые, скорее всего, уже никуда не уедут. Он не пропитан духом безысходности и разложения – хоть и старый, хоть и почти коммунальный. В нем можно заниматься искусством, в нем можно по-черному пить. Нельзя в нем только прожить всю жизнь. Однако, кто-то пытается. Этот дом – как дряхлый старик, застрявший в умирающей деревне. Он научился довольствоваться малым. Сегодня проснулся – хорошо. Не проснулся – ну, что ж, мы смертны. К нему все реже приезжают дети и внуки. Про него забывают, но он смог жить с этим. Это не тлен – это апатия. Хотел бы лучшей жизни, да не вышло. И чего теперь?
Я живу на пятом этаже. На клетке – по две квартиры. Мои соседи – разнообразное и любопытное семейство. Глава семьи – дядя Петя, человек неопределенного возраста и неопределенных занятий. По профессии дядя Петя – реставратор, как и его жена, имени которой я за эти десять лет так и не узнал. Здороваемся, и ладно. Как дядя Петя применяет свои умения, я не знаю – время от времени мы пересекаемся на клетке, но о работе он не рассказывает. Примерно раз в полгода мы с ним знакомимся – он забывает, как меня зовут и представляется сам. Дядя Петя – человек интеллигентный. Он всегда извиняется, если пьяный. Дядя Петя – хороший. Летом он обычно ездит к своим престарелым родителям в другую страну. И никогда не бывает груб или неприветлив.
У дяди Пети есть сын. Зовут его, кажется, Виктор. В отличие от дяди Пети, Виктор представился лишь единожды, и было это довольно давно. В конце концов, приветствуя друг друга, мы обходимся без имен – я не уверен, что он в свою очередь знает, как зовут меня. Виктор тоже частенько бывает нетрезв. Виктор не слишком-то похож на своих родителей. Единственное, что внешне роднит его с дядей Виктор – учтивая, чуть виноватая улыбка, если Виктор пьян. У Виктора есть жена и маленькая дочь – их имена я скорее всего никогда и не узнаю. В целом, все они – хорошие люди. И, кажется, даже счастливы. Именно этим они и любопытны.
Прямо под моей квартирой – на четвертом этаже – никогда не живут одни и те же люди. Квартира сдается. И арендаторы меняются чаще, чем времена года. Рантье же как будто бы никто и никогда в глаза не видел. В начале лета эти соседи были шумными – пришлось несколько раз вызывать полицию, чтобы поставить на паузу слишком громкие кухонные посиделки с современным рэпом и кучей сомнительных гостей. Затем на некоторое время соседи исчезли вовсе. Потом пустующую квартиру заполонили какие-то подростки, смахивающие на первокурсников. Было их много, и пробыли они там недолго. Оставили после себя несколько переполненных окурками банок на подоконнике лестничной клетки – порой люди и такой памяти после себя не оставляют. Их место заняли две благообразные недотроги, вероятно – студентки педиатрической академии, которая через дорогу. Через неделю вместо них уже жили два мужика, благообразием не отличавшиеся. Сейчас, кажется, опять никто не живет. Ну, или я слишком редко бываю дома.
Напротив квартиры с завидной ротацией жильцов – богатая квартира. С ее хозяином мы знакомы на том же уровне, что с и Виктором. Ему лет 35. В этой трешке он живет как будто бы один. Ездит как будто бы на представительской BMW цвета молочного шоколада.
С третьим этажом все сложнее. Я уверен, что там кто-то живет, но я никогда не видел этих людей. Глядеть с улицы – свет иногда горит. Поставлены стеклопакеты. Во всяком случае, в одной из квартир. Им приходит почта – из ящиков всегда что-то торчит. Однажды у дверей одной из этих квартир кто-то выложил сердце из лепестков роз. А другую дверь заменили – с деревянной на металлическую. Я никогда не видел этих людей. И мои соседи не видели. Может быть они ведут ночной образ жизни. Может быть они невидимые. Кто знает?
Второй этаж – как иллюстрация какой-нибудь вертикальной схемы уровня жизни. Там все плохо.
Одна из квартир на втором этаже принадлежит семье, которой уже едва ли чем-то можно помочь. Они – жуткие алкоголики. Это видно по лицам, принявшим за годы пьянства внешнее сходство с творогом. По глазам, желтоватым и заплывшим. И по содержимому пакетов, которые хозяева регулярно носят из «Дикси».
Их соседей по клетке, кажется, не существует. Там определенно раньше кто-то жил. Это можно понять по приклеенной на дверь бумажке «Вы нас заливаете». Заливают они, кстати, склад магазина – первый этаж нежилой. Что случилось с жильцами, уже не узнать. Кем они были, куда делись. А самому дому, явно, плевать – он слишком стар, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Пять этажей – пять парадных. Сомневаюсь, что там дела обстоят как-то по-другому. На каждой из дверей регулярно появляются сообщения о проведении общего собрания инициативных жильцов. Не отношу себя к таковым, иначе бы мог убедиться, что туда скорее всего никто не ходит. Летом инициативность соседних парадных проявляться иным образом – уличными посиделками. Классическими. Скопище колясок, небольшая стайка ругающихся матом детишек и родители – с портвишком, водочкой, на корточках. Они, в общем-то, безобидны – дерутся разве что между собой. Может быть это даже нормально.
Пять парадных – шесть корпусов на адрес. Несколько сотен человек, может быть даже к тысяче. Пусть будет тысяча для ровного счета. И эта тысяча спокойно живет своей жизнью, доживает, а может быть пытается ее изменить. Скорее всего – тоже приглядывается к другим людям. И скорее всего – тоже без интереса. В этом мы с ними похожи.
