Я никуда не успеваю — уже в который раз за неделю.
И, кажется, стоит бы себя пожурить за такое — но времени у меня банально нет. Я запихиваю в себя завтрак, запивая холодным вчерашним чаем, которого в кружке осталось уже всего два глотка, и выбегаю из квартиры, старательно не хлопая дверью. Лифт, отказывающийся приезжать, на секунду заставляет подумать о том, чтобы пойти по лестнице пешком. Останавливают меня только двенадцатый этаж и жуткое нежелание бегать по лестнице, тем более, что сегодня я решила выделиться и надеть тёмно-синие замшевые сапоги с небольшим, но ощутимым каблуком и весьма скользкой подошвой. На таких один раз свалишься — мало не покажется. К счастью, через десять секунд и несколько расстроенных вздохов лифт наконец приходит, и я забегаю внутрь, сразу же нажимая кнопку.
Часы на запястье показывают мне бодрящие девять часов двадцать две минуты. Учитывая, что добираться до универа мне около часа, эта гонка заведомо проиграна — только если не случится чудо и станция не вырастет прямо в моём подъезде или кто-то неравнодушный сможет подвезти меня. Но, увы, не происходит ни того, ни того. Я быстро проверяю общий чат группы и расслабленно и одновременно раздражённо выдыхаю: три надписи «я опоздаю» маячат красной точкой непрочитанного сообщения в телеграме. С одной стороны, конечно, рада, что не только я сегодня получу молчаливый, полный укора взгляд за опоздание, но с другой… не люблю я это — и окружающим не советую. Пока лифт, скрипя, едет вниз, я прокручиваю в голове самые забавные отговорки, которые могу придумать — или которые придумают мои друзья. «Забыла, что сегодня пара», «слишком долго завтракала», «автобус упал в сугроб», «метро не работает, пришлось идти пешком», «у меня собака рожает», — что из этого действительно прокатит? Ничего, скорее всего, но над последним можно хотя бы посмеяться, ибо собака у меня — кобель.
На улице вновь идёт снег, и путь до метро кажется мне бесконечным. Летящие в лицо белоснежные хлопья слепят и жгуче кусают за не прикрытое тонким шарфом лицо, путаются в ресницах. Ветер ледяными лапами лезет под пуховик. Типичная, приятная для декабря картина в середине марта кажется сюрреалистично невыносимой. Петербург, оно и понятно, но каждый раз, когда взгляд цепляется за очередной мартовский снегопад, на сердце становится необычайно тоскливо. Нет чтобы родиться где-нибудь в тепле?!
Конечно, это всё напускное: на деле я бы ни за что не променяла родной город на что-то другое. Петербург слишком… мой, слишком похожий на меня — или я на него? — слишком искренний, что ли, если так вообще можно говорить о городе. Здесь всё правильно, даже, чёрт бы его побрал, весенний снег в какой-то момент становится родным, и ты удивляешься, если за неделю он так и не выпал. Да что этот снег, растает же! Неприятность эту мы переживём, ла-ла-ла-ла-ла-ла…
Справа от меня, за забором, по заснеженной тропинке идёт девушка с маленькой собакой под ногами. Они одеты в похожие цветастые комбинезоны, светлошёрстная собачонка угорело носится по сугробам, перекручивая ленту поводка вокруг хозяйки; забавная одёжка охраняет её от кусачих снежинок, которые та пытается, как ребёнок, поймать на лету — затем отфыркивается, оглядывается на девушку и пробегает ещё метр вперёд. Я со вздохом смотрю на это представление: у меня никогда бы не хватило сил каждое утро подниматься, несмотря на погоду, и выгуливать питомца — а это же ещё нужно делать не один раз! А если я уйду на работу или учёбу? А если просплю? Кажется, ответственность такого уровня совсем не для меня.
Навстречу им идёт ещё одна пара — мужчина ведёт какую-то некрупную собаку рядом с собой. Я в собачьих породах слабо разбираюсь, но вот это-то точно акита-ину. Ну, та самая, которая в «Хатико» была. Слезливый фильм, кстати, ужасно душещипательный. Я не смотрела. Слишком переживаю за животных, пусть и знаю, что с собакой-актёром всё будет хорошо.
Они пересекаются, и я подсознательно думаю, что сейчас собаки друг к другу полезут. Так оно и происходит: сначала они настороженно принюхиваются друг к другу, акита — удивительно дружелюбное существо — рысит поближе, чтобы познакомиться… и, разумеется, мелкая собака начинает звонко-звонко тявкать, оберегая хозяйку от всех опасностей мира. Она рвётся с поводка, взбивается в воздух, расставляет лапы угрожающе, чтобы казаться больше, хотя сама раза в три меньше собрата. Акита выглядит искренне шокированной — если собаки вообще могут быть шокированными. Её такое гостеприимство явно удивило, и я, в целом, могу её понять.
Девушка подхватывает кричащую малявку на руки, быстро обгоняет мужчину — он кидает взгляд ей в спину, — и только через несколько метров ставит обратно на грязно-белую чавкающую дорожку. Собака всё ещё заливается отчаянно, но достаточно быстро теряет концентрацию и довольно семенит вперёд, безусловно уверенная, что именно она спасла девушку.
До метро я дохожу быстро, задумавшись об этих собаках, да и играющий в наушниках Эминем темпом речи тоже подгоняет — давай, мол, потеряйся в музыке, лови момент и не смей его проворонить; вот все эти его мотивирующие и эмоциональные треки. Не знаю, насколько это влияет на мою реальную скорость ходьбы, но в голове как будто бы чуть легче проходить эти унылые пятнадцать минут. И это только до метро!
Под землёй, как обычно в это время, людей не очень много, мест в приехавшем на мою станцию поезде пока полно. Я сажусь в уголочек поближе к головному вагону, потому что оттуда удобнее потом выходить, и задумчиво, без какой-то цели, уставляюсь (прим. — окказионализм) в противоположное окно. Красные витражи окантовки под потолком в ярком индустриальном свете кажутся скорее рыжими, но быстро смазываются и остаются там, далеко, — поезд начинает движение.
В метро всегда есть много времени подумать. Между станциями интернет почти не работает, поэтому музыка идёт с перерывами, и именно в такие моменты можно полностью услышать метро само по себе. Иногда складывается впечатление, что оно живое: вот дребезжат колёса, вот проносятся мимо жёлтые фонари, вот трещит щеколда на форточке, вот едва видно покачиваются закрытые двери — уплотнитель на них трётся сам об себя, — в тоннелях свистит тенором ветер. Метро — отдельная вселенная, если так подумать, со своими правилами, со своими легендами даже. Как назло, я, пугливая донельзя, при регулярных и нестрашных остановках посреди тоннеля, если поезд не соответствует расписанию, ловлю себя на мысли, что эта остановка неспроста, а из-за угла сейчас выпрыгнет кто-нибудь страшный, свет моргнёт… Да, надо бы фантастики поменьше читать. Я ж не Артём, у меня ПМ-а за поясом не найдётся.
На Звенигородской в вагон заплывает невероятное количество людей, словно они стояли там всё утро, ожидая конкретно мой поезд, а потом набились в него всем скопом. Они тоже все куда-то опаздывают, я сердцем чую! И лица у всех какие-то безразличные, что ли. Не могу их судить — я, судя по фронтальной камере, выгляжу точно так же в девять утра, но мозг невольно отмечает и хочется закатить глаза. Какая-то женщина встаёт прямо передо мной, держась за поручень, и я, не желая казаться невежливой — или, что ещё хуже, пересекаться с ней неловкими взглядами, — отворачиваюсь в сторону, через двойное стекло вглядываясь в другой вагон.
У дверей пара — бритый мужчина с борсеткой поперёк груди и темноволосая девушка в светлой куртке. Они стоят очень близко друг к другу, улыбаются, обмениваются взглядами. Поезд трогается — обращаю на это внимание так, словно могу что-то изменить. Опоздание неизбежно.
В это же время мужчина шутит о чём-то, кивая на дверь. Его слегка качает, но он крепко вцепляется в поручень, второй рукой обвивая девушку за талию. Она же закатывает глаза, смеётся и делает шаг в сторону. Места немного, вагон трясётся, и он ни на секунду не выпускает её из рук. Он что-то пару раз говорит ей — она отвернулась, — и дёргает за рукав куртки. Она усиленно делает вид, что не замечает его, но улыбается отчаянно широко — знает, что лица не видно. Мужчина снимает руку с поручня — не с девушки, — встряхивает рукой, проверяет время. Вновь смотрит на неё.
Когда на очередном повороте вагон шатает, девушка несильно на него валится, и он крепко обхватывает её двумя руками, шепчет глупости, нежно заправляя прядь за ухо. Она прячет лицо в ладонях, мотает головой. Он целует её в уголок губ, переплетает пальцы их рук. Она улыбается — ещё ярче, чем до этого, сама тянется скромно поцеловать его в щёку.
Между ними сейчас воздуха нет, столь близко они стоят — да он им и не нужен. Я вижу, как сидящая рядом с ними женщина прячет улыбку в тёмном шарфе — точно так же, как это делаю и я. Такие искренние, очаровательные по-настоящему сцены встречаются с каждым годом всё чаще, и я этому рада: это значит, что люди не стесняются своих чувств, не стесняются любви, и это чудесно.
Совсем не чудесно то, что на моих часах уже десять ноль одна, а я даже близко ещё не возле университета. Минут пятнадцать я проворонила точно. Что ж, неприятно, конечно, но такова судьба. Это я пытаюсь так себя успокоить; знаю, что никакого настоящего наказания за эти несчастные пятнадцать минут не будет, но совесть ворочается мокрой галькой. Другой вопрос, шевельнётся ли что-нибудь внутри у моих одногруппников? Да даже если и нет, я им не агент и не мамочка, сами разберутся, хотя нагоняй, конечно, получать придётся и мне тоже.
Садовая по своему обыкновению встречает гуляющим в своих высоких сводах ветром, гулом поезда с другой стороны станции и, куда ж без этого, людьми. Одна толпа выносит меня из поезда — я почти не прилагаю усилий, — смешивается с другой, которая расходится в два направления, идёт, как единый дышащий организм, куда-то глубже, дальше, быстрее. Оранжевые цифры на светодиодном табло отсчитывают секунды с момента убытия поезда, и я с неудовольствием замечаю, что учёба уже началась, а я даже не выбралась на поверхность.
Масса людей обступает меня с трёх сторон, пока я вглядываюсь в рекламу, и я срываюсь с места, перескакивая через ступени. Можно с лёгкостью сказать, что мне стоит вести себя более степенно, но я ужасно не люблю опаздывать, пусть и делаю это с потрясающей регулярностью. Но об этом я уже говорила.
Мимо меня по эскалатору вверх бегут парень в капюшоне, женщина с огромной сумкой, два подростка; я за всю жизнь ни разу так не делала. Во-первых, травмоопасно, во-вторых, как говорили великие, мы все всё равно окажемся в одном месте, какой смысл так торопиться? Гребенчатые серые стены и потолки коридора так близко, что их можно потрогать — я не буду, само собой, но факт возможности почему-то забавляет.
Из метро не выхожу — вылетаю, чересчур быстро шагая по скользкой красно-серой плитке. Голуби на пути курлыкают, сизым сплошным ворохом разлетаются из-под каблуков, тут же вновь смыкая ряды; стоящие на остановке, загипнотизированные ржавой табличкой с номером автобуса люди смотрят мне вслед с недоумением и равнодушием. Если буду идти быстро и не заглядываться на витрины, а потом чуть сокращу путь, по диагонали перейдя дорогу в нужном месте, хватит и десяти минут. Двенадцати максимум.
Всё-таки опаздывать неприлично.
Я серьёзно. Знаю, что некрасиво, но ничего не могу с собой поделать: вставать утром ещё раньше, чтобы успеть одеться и поесть, либо не есть вовсе, либо не одеваться, — ничего из этого не кажется мне приемлемой альтернативой. Мама ругается каждый раз шуточно, я лишь делаю большие глаза и обещаю больше не задерживаться. Как видите, выходит что выходит.
У пешеходного перехода замечаю подруг: тоже опаздывают, но верно ждут меня. Приятно. Женская солидарность — великая вещь. Мы торопливо направляемся к университету.
Я считаю, что если и опаздывать, то всем вместе: так и настроение лучше, и преподаватель ругается меньше, и всегда можно вышутить себе выход из ситуации.
Возможно, когда-нибудь мы начнём приходить вовремя — но это уже совсем другая история.
Полина Славина
